«Улисс» в русском зеркале - Сергей Хоружий

Одним общим словом мы бы обозначили эти особенности так: комизм Джойса эксцентричен. Имеется в виду буквальный смысл слова: сфера комического, хотя и построена по всем канонам, однако сдвинута, смещена от своего привычного положения. Смещенность может быть разной: скажем, комические эффекты могут быть аномальны «по величине» (быть слишком тонки, малозаметны: «микрокомизм») или «по глубине залегания» (чтобы увидеть их комизм, нужна особая информация или большая логическая работа), и т. п. Но в любом случае, если смещенность налицо, комизм воспринимается затрудненно, делается малодоступен для обычного восприятия или даже недоступен совсем. Хотя сам по себе он может, повторим, соответствовать всем канонам смешного, он резко снижает свою коммуникативность – приватизируется, делается достоянием узкого круга или, в предельном случае, одного автора: известный жанр private jokes, «шуток для себя».

Именно этот приватизированный комизм и есть истинно джойсов род комизма, для него крайне характерный. Масса отличных образцов смешного и остроумного проходит мимо читателя – ибо рассчитана на то, чего ни у кого почти нет (тут и редкие знания, типа мелочей дублинского фольклора, и быстрое схватыванье сложных ассоциаций, и высокая чуткость к слову…). К примеру, весь финал «Быков Солнца» – юмор и балагурство; однако кому же оно смешно, если до сего дня даже профессионалы еще не раскусили многих острот? Стихия герметического юмора, закрытого почти для всех, стихия private jokes получает у зрелого Джойса такой размах и простор, как нигде более во всей «большой» литературе. При этом, степень приватизации неуклонно росла, достигнув в «Поминках по Финнегану» абсолютного апогея: тут даже сам автор с течением времени не мог уже разгадать некоторых своих загадок и шуток!

Конечно, сегодня смысл всех суждений и соль всех острот «Улисса» (почти всех) читателю разъяснит комментарий. Но никаким разъяснением нельзя уже вызвать подлинного комического эффекта, говоря попросту – заставить читателя рассмеяться. Восприятие смешного – чувство, а не познание, прямая спонтанная реакция на смешной предмет; и раз предмет не оказался смешным – бесполезно потом убеждать в обратном. Смех не бывает по указке! И чтобы читатель смеялся вместе с автором, у него должны быть не столько те же познания, сколько те же реакции, те же чувства.

Как видим, тема ведет нас дальше. Говоря о комическом, нельзя не коснуться и того, что комизм, смех – существенно коллективные явления. Более того, как раз на них и проверяется коллективность (социализация, интеграция, включенность) – или, наоборот, отъединенность, инаковость, отчужденность от других. Здесь обнаруживается этологическая сторона смеха, его связь с социопсихическими структурами, законами группового поведения человека. Связь эту заметил и подчеркнул еще сам отец этологии Конрад Лоренц, писавший в своей знаменитой книге «Об агрессии»: «Смех создает сильное чувство общности между его участниками… Общий искренний смех над одним и тем же создает мгновенную связь… Смех образует связь, и он же проводит границу. Если ты не можешь смеяться с другими, ты чувствуешь себя чужаком, даже когда смех никак не направлен против тебя». И «эксцентрический комизм» Джойса как раз и значит, что у художника нет общности в смехе со своим читателем. Это еще подчеркивается тем, что он сам совершенно не хотел недоступности своих шуток, всегда недооценивал эту недоступность и дулся на критиков и читателей, не желающих замечать, насколько все у него смешно. Перед нами явно не нарочитый эффект, а органическая черта авторской личности: инаковость смеха, смеховая отъединенность.

Такою же чертой, быть может, еще резче, заметней выраженной, был наделен и Хлебников: оба художника – люди с иным смехом, смеющиеся не так и не тому же, что все. Согласно Лоренцу, это знак, говорящий и о более существенной, этологической инаковости: следует ожидать, что и в других отношениях, а отсюда – и в целом, в самом устройстве и типе личности, у них есть тоже некая отъединенность и странность. (Этологическая инаковость и есть ведь в точности то, что на языке житейском зовется «странности»: такой-то – «со странностями».) Все это – в самом деле есть, и мы уже это отмечали, говоря о «Поминках по Финнегану», странней которых трудно себе нечто представить. Естественно вспоминаются здесь и другие фигуры, оставившие в искусстве слова заметный след и тоже отличавшиеся – уже не обязательно в смехе – инаковостью и странностью, как бы печатью иного мира. Андрей Белый, казавшийся пришельцем из космоса, о ком после уж долгих лет близости Александр Блок, не самый тоже обыкновенный из смертных, записал: «все такой же – гениальный, странный». Ремизов – как и Джойс, парижский изгнанник и полуослепший фанатик слова, – с густой причудой, с комплексами обиды и изгойства, не так уж далекими от джойсовых комплексов предательства и измены. А дальше вглубь – Гоголь, «кикимора с инфернальным смехом», как выразился тот же Ремизов. Свифт, «бежавший в чащу безумия», как сказал Стивен Дедал… – Но весь сей синклит «этологически инаковых» – это ведь джойсова родня и в другом – в литературе, в поэтике, в отношении к слову! Все эти субъекты со странностями – они же суть речетворцы, маги и пленники языка (пускай не в такой степени как два первых). Выходит, что вещи эти связаны?

Последний вывод еще не так давно показался бы нелеп и глубоко ненаучен. На современный взгляд, однако, он скорее близок к банальности. От инаковости комизма, одной из сфер стилистики и поэтики, мы заключили, с помощью Лоренца, к инаковости этологии, структур поведения, а, тем самым, и шире – антропологии, типа (авторской) личности. Но такою мы сегодня и представляем поэтику. Система форм дискурса – в теснейшей связи с социопсихическими структурами. Структуры художественной формы и структуры личности соотносительны; и более того, мы можем мыслить творческий акт творящим не что иное, как гомологию или изоморфизм между этими двумя видами структур, изоморфизм поэтики и антропологии. Истинные стилисты понимали это всегда, и самое радикальное утверждение нашего принципа гомологии принадлежит самому стильному веку и обществу – французскому восемнадцатому столетию. Это знаменитая максима Бюффона: le style c’est l’homme.

Разумеется, изоморфизм поэтики и антропологии обнаруживается в «Улиссе» не в одном только соответствии между инаковостью комической и этологической. У позднего Джойса мы находим довольно цельную антропологическую модель, у которой и общий характер, и основные черты имеют явное соответствие, корреляцию с его поэтикой. Аналитическая и техническая направленность этой поэтики ведет к тому, что формальные средства обретают самоценность и суверенность, почти переставая служить обычным изобразительно-повествовательным целям и, в частности, созданию «цельных образов». Новые принципы джойсова письма неуклонно влекли и к аналитическому, расчленяющему представлению человека. Присущая прежней литературе «скульптурная» модель человека («героя») как объемной фигуры, как цельного характера фатально распадается и исчезает. С героем происходит истончание и рассечение, разложение на множество проекций и архетипов, которые получают независимую разработку и живут собственною жизнью.